ДРУГ ДЕТСТВА

 

 

Анна Богачёва

 

 

 

 

(Инсценировка по рассказам Виктора Драгунского)

 

 

 

 

Действующие лица:

АВТОР – большой ребенок, клоун, фокусник, волшебник

МИШКА – друг детства

 

 

 

 

 

Через зрительный зал идет с чемоданом Автор в рыжем клоунском парике. Кому-то машет, кому-то подмигивает, с кем-то почтительно здоровается за руку, с кем-то за ногу.

Поднимается на сцену, подтягивает штаны, поправляет галстук-бабочку.

АВТОР. Уважаемые зрители! Сейчас перед вами выступит непобедимый мастер Черной магии! Всемирно известный фокусник-иллюзионист, любимец Австралии и Малаховки, пожиратель шпаг, консервных банок и перегоревших электроламп! Оркестр — музыку!

Барабанная дробь.

АВТОР. Нумер смертельного риска! Отрыванье живого указательного пальца на глазах у публики! Нервных просят не падать на пол, а выйти из зала. Внимание!

Складывает руки, будто он держит себя правой рукой за левый указательный палец. Потом весь напрягается, краснеет, делает ужасное лицо, словно он умирает от боли, и вдруг... отрывает сам себе палец!

АВТОР. Вуаля!

Взмахивает обеими руками, лезет к себе за шиворот.

АВТОР. Але-оп! Чики-брык!

Приставляет палец обратно.

Аплодисменты.

Он торжественно водружает чемодан на стол: «чики-брык!», делает над ним пассы. Раскрывает чемодан, достает колокольчик, делает «дзынь», прячется за крышкой чемодана.

АВТОР (выглядывает сбоку). Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я, в конце концов, буду на этом свете. (Прячется, выглядывает с другого боку) Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. (Прячется, выглядывает сверху). У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься. (Достает из чемодана скрученную в рулон афишу, смотрит сквозь нее высоко вверх) То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далекие звезды, (Переводит взгляд вперед вдаль) а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далекий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. (Смотрит через трубу в чемодан) А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом: (кричит в трубу, как в рупор) — Го-о-тов! Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин…

А на другой день мне уже приспичило стать боксером (боксирует в воздухе), потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга — просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжелую кожаную «грушу» — такой продолговатый тяжелый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на все на это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать, в случае чего. (Показывает бицепс) Я сказал папе: — Папа, купи мне грушу! — Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку. Я рассмеялся: — Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксерскую грушу! — А тебе зачем? — сказал папа. — Тренироваться, — сказал я. — Потому что я буду боксером и буду всех побивать. Купи, а? — Сколько же стоит такая груша? — поинтересовался папа. — Пустяки какие-нибудь, — сказал я. — Рублей десять или пятьдесят. — Ты спятил, братец, — сказал папа. — Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится. И он оделся и пошел на работу. А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала: — Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку. И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетеную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком. (Снимает рыжий парик, достает из чемодана картуз, примеряет) Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колес и на веревочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлепкой, обрывок паруса от лодки, и несколько погремушек, и много еще разного... (вытаскивает из чемодана кубики, мячики, клюшки, машинки, самосвал, воздушного змея…) И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку. (Достает старого плюшевого медведя в картузе, закрывает чемодан, усаживает его сверху) Она сказала: — Вот. Это тот самый, что тебе тетя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Еще лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай! И тут ее позвали к телефону, и она вышла в коридор. А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. (Рассматривает медведя, трогает тугой живот, потом глаз) И я устроил Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться и развивать силу удара.

Весело прыгает вокруг медведя, размахивая кулаками, делая устрашающее лицо, как бойцы реслинга перед матчем. Вдруг останавливается, опускает руки. Долго и серьезно смотрит в медвежьи пластмассовые глаза.

Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него были разные глаза: один его собственный — желтый стеклянный, а другой большой белый — из пуговицы от наволочки; я даже не помнил, когда он появился. Но это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдается... И я вот так посмотрел на него и вдруг…

Закрывает глаза.

Фокус, волшебство.

Вместо медведя появляется Мишка. Живой, настоящий, в картузе. Он сидит с поднятыми руками и смотрит на своего друга, подмигивает.

АВТОР. Мишка?

МИШКА. Мишка! Здорово!

АВТОР. И я сказал: «Здорово!»

Мишка замечает самосвал, хватает его, начинает упоительно катать по полу, тарахтя ртом и жмурясь от удовольствия.

АВТОР. Мишка взял в руки самосвал.

МИШКА. Ого! — сказал Мишка. — Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Ее можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой?

АВТОР. Я сказал: — Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом. Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало еще темнее. Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придет мама. Но она все не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня.

МИШКА. Тут Мишка говорит: — Не дашь самосвал?

АВТОР. Отвяжись, Мишка.

МИШКА. Тогда Мишка говорит: — Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса! (показывает три пальца)

АВТОР. Я говорю: — Сравнил Барбадос с самосвалом.

МИШКА. Ну, хочешь, я дам тебе плавательный круг?

АВТОР. Он у тебя лопнутый.

МИШКА. Ты его заклеишь!

АВТОР. Я даже рассердился: — А плавать где? В ванной? По вторникам?

МИШКА. И Мишка опять надулся. А потом говорит: — Ну, была не была! Знай мою доброту! На!

АВТОР. И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял ее в руки.

МИШКА. Ты открой ее, тогда увидишь!

АВТОР. Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зеленый огонек, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звездочка, и в то же время я сам держал ее сейчас в руках. — Что это, Мишка, — сказал я шепотом, — что это такое?

МИШКА. — Это светлячок, — сказал Мишка. — Что, хорош? Он живой, не думай.

АВТОР. Мишка, — сказал я, — бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звездочку, я ее домой возьму. И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зеленый, словно в сказке, и как он хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека... И я не мог ровно дышать, и я слышал, как стучит мое сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать. И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете. Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила: — Ну, как твой самосвал? А я сказал: — Я, мама, променял его. Мама сказала: — Интересно! А на что? Я ответил: — На светлячка! Вот он, в коробочке живет. Погаси-ка свет! И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоем смотреть на бледно-зеленую звездочку. Потом мама зажгла свет. — Да, — сказала она, — это волшебство! Но все-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка? — Я так долго ждал тебя, — сказал я, — и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете. Мама пристально посмотрела на меня и спросила: — А чем же, чем же именно он лучше? Я сказал: — Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!..

Зеленоватая точка света садится на ладошку Автору, а потом вдруг поднимается все выше и выше и исчезает где-то почти в космосе.

Музыка. Шопен.

Автор и Мишка сидят на столе, болтают ногами, слушают музыку.

АВТОР. Один раз мы с Мишкой вошли в зал, где у нас бывают уроки пения. МИШКА. Борис Сергеевич сидел за своим роялем и что-то играл потихоньку.

АВТОР. Мы с Мишкой сели на подоконник и не стали ему мешать, да он нас и не заметил вовсе, а продолжал себе играть, и из-под пальцев у него очень быстро выскакивали разные звуки. Они разбрызгивались, и получалось что-то очень приветливое и радостное. Мне очень понравилось, и я бы мог долго так сидеть и слушать, но Борис Сергеевич скоро перестал играть.

МИШКА. Он закрыл крышку рояля, и увидел нас, и весело сказал: — О! Какие люди! Сидят, как два воробья на веточке! Ну, так что скажете?

АВТОР. Я спросил: — Это вы что играли, Борис Сергеевич?

МИШКА. Он ответил: — Это Шопен. Я его очень люблю.

АВТОР. Я сказал: — Конечно, раз вы учитель пения, вот вы и любите разные песенки.

МИШКА. Он сказал: — Это не песенка. Хотя я и песенки люблю, но это не песенка. То, что я играл, называется гораздо большим словом, чем просто «песенка».

АВТОР. Я сказал: — Каким же? Словом-то?

МИШКА. Он серьезно и ясно ответил: — Му-зы-ка. Шопен — великий композитор. Он сочинил чудесную музыку. А я люблю музыку больше всего на свете.

АВТОР. Тут он посмотрел на меня внимательно и сказал…

МИШКА. Ну, а ты что любишь? Больше всего на свете?

АВТОР. Я много чего люблю. Я очень люблю лечь животом на папино колено, опустить руки и ноги и вот так висеть на колене, как белье на заборе. Еще я очень люблю играть в шашки, шахматы и домино…

МИШКА (ехидно) … только чтобы обязательно выигрывать?

АВТОР. Если не выигрывать, тогда не надо. Я люблю слушать, как жук копается в коробочке. И люблю в выходной день утром залезать к папе в кровать, чтобы поговорить с ним о собаке: как мы будем жить просторней, и купим собаку, и будем с ней заниматься, и будем ее кормить, и какая она будет потешная и умная, и как она будет воровать сахар, а я буду за нею сам вытирать лужицы, и она будет ходить за мной, как верный пес. Я люблю также смотреть телевизор: все равно, что показывают, пусть даже только одни таблицы. Я люблю дышать носом маме в ушко. Особенно я люблю петь и всегда пою очень громко. Ужасно люблю рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали. Люблю стоять перед зеркалом и гримасничать, как будто я Петрушка из кукольного театра. Люблю читать сказки. Еще я люблю плавать.

МИШКА (смеется). Там, где мелко!

АВТОР. Чтобы можно было держаться руками за песчаное дно. Я люблю на демонстрациях махать красным флажком. Очень люблю звонить по телефону. Я люблю строгать, пилить, я умею лепить головы древних воинов и бизонов, и я слепил глухаря и царь-пушку. Все это я люблю дарить. Когда я читаю, я люблю грызть сухарь или еще что-нибудь. Я люблю гостей. Еще очень люблю ужей, ящериц и лягушек. Они такие ловкие. Я ношу их в карманах. Я люблю, чтобы ужик лежал на столе, когда я обедаю. Люблю, когда бабушка кричит про лягушонка: «Уберите эту гадость!» — и убегает из комнаты.

Оба хохочут.

Я люблю посмеяться... Иногда мне нисколько не хочется смеяться, но я себя заставляю, выдавливаю из себя смех — смотришь, через пять минут и вправду становится смешно. Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил: — Ты что скачешь? А я сказал: — Я скачу, что ты мой папа! Он понял! Я люблю ходить в зоопарк! Там чудесные слоны. И есть один слоненок. Когда мы будем жить просторней, мы купим слоненка. Я выстрою ему гараж. Я очень люблю стоять позади автомобиля, когда он фырчит, и нюхать бензин. Люблю ходить в кафе — есть мороженое и запивать его газированной водой. От нее колет в носу и слезы выступают на глазах. Когда я бегаю по коридору, то люблю изо всех сил топать ногами. Очень люблю лошадей, у них такие красивые и добрые лица…

Молчит, мечтательно улыбается.

Борис Сергеевич выслушал меня внимательно, у него было задумчивое лицо, когда он слушал.

МИШКА. А потом он сказал: — Ишь! А я и не знал. Честно говоря, ты ведь еще маленький, ты не обижайся, а смотри-ка — любишь как много! Целый мир.

АВТОР. Целый мир… Тут в разговор вмешался Мишка. Он надулся и сказал:

МИШКА. А я еще больше Дениски люблю разных разностей! Подумаешь!!

АВТОР. Борис Сергеевич рассмеялся: — Очень интересно! Ну-ка, поведай тайну своей души. Теперь твоя очередь, принимай эстафету! Итак, начинай! Что же ты любишь?

МИШКА. Мишка поерзал на подоконнике, потом откашлялся и сказал: — Я люблю булки, плюшки, батоны и кекс! Я люблю хлеб, и торт, и пирожные, и пряники, хоть тульские, хоть медовые, хоть глазурованные. Сушки люблю тоже, и баранки, бублики, пирожки с мясом, повидлом, капустой и с рисом. Я горячо люблю пельмени, и особенно ватрушки, если они свежие, но черствые тоже ничего. Можно овсяное печенье и ванильные сухари. А еще я люблю кильки, сайру, судака в маринаде, бычки в томате, частик в собственном соку, икру баклажанную, кабачки ломтиками и жареную картошку. Вареную колбасу люблю прямо безумно, если докторская, — на спор, что съем целое кило! И столовую люблю, и чайную, и зельц, и копченую, и полукопченую, и сырокопченую! Эту вообще я люблю больше всех. Очень люблю макароны с маслом, вермишель с маслом, рожки с маслом, сыр с дырочками и без дырочек, с красной коркой или с белой — все равно. Люблю вареники с творогом, творог соленый, сладкий, кислый; люблю яблоки, тертые с сахаром, а то яблоки одни самостоятельно, а если яблоки очищенные, то люблю сначала съесть яблочко, а уж потом, на закуску — кожуру! Люблю печенку, котлеты, селедку, фасолевый суп, зеленый горошек, вареное мясо, ириски, сахар, чай, джем, боржом, газировку с сиропом, яйца всмятку, вкрутую, в мешочке, могу и сырые. Бутерброды люблю прямо с чем попало, особенно если толсто намазать картофельным пюре или пшенной кашей. Так... Ну, про халву говорить не буду — какой дурак не любит халвы? А еще я люблю утятину, гусятину и индятину. Ах, да! Я всей душой люблю мороженое.

АВТОР. Мишка обвел глазами потолок и перевел дыхание. Видно, он уже здорово устал. Но Борис Сергеевич пристально смотрел на него, и Мишка поехал дальше.

МИШКА. Крыжовник, морковку, кету, горбушу, репу, борщ, пельмени, хотя пельмени я уже говорил, бульон, бананы, хурму, компот, сосиски, колбасу, хотя колбасу тоже говорил.

АВТОР. Мишка выдохся и замолчал. По его глазам было видно, что он ждет, когда Борис Сергеевич его похвалит.

МИШКА (с обидой). Но тот смотрел на Мишку немного недовольно и даже как будто строго. Он тоже словно ждал чего-то от Мишки: что, мол, Мишка еще скажет.

Мишка разводит руками.

АВТОР. Но Мишка молчал. У них получилось, что они оба друг от друга чего-то ждали и молчали. Первый не выдержал Борис Сергеевич. — Что ж, Миша, — сказал он, — ты многое любишь, спору нет, но все, что ты любишь, оно какое-то одинаковое, чересчур съедобное, что ли. Получается, что ты любишь целый продуктовый магазин. И только. А люди? Кого ты любишь? Или из животных? Тут Мишка весь встрепенулся и покраснел.

МИШКА. Ой, — сказал он смущенно, — чуть не забыл! Еще — котят! И бабушку!

Мишка шевелит ушами. Автор так не умеет. Но зато! Зато он достает языком до носа. Тогда Мишка делает «колесо». Автор встает на голову. И вдруг вспоминает…

АВТОР (стоя на голове). Один раз я сидел, сидел и ни с того ни с сего вдруг такое надумал, что даже сам удивился.

Поднимается на ноги, начинает расхаживать взад-вперед, чешет голову.

Я надумал, что вот как хорошо было бы, если бы все вокруг на свете было устроено наоборот.

МИШКА. Ну вот, например?

АВТОР. Чтобы дети были во всех делах главные и взрослые должны были бы их во всем, во всем слушаться. В общем, чтобы взрослые были как дети, а дети как взрослые.

МИШКА. Вот это было бы замечательно, очень было бы интересно.

АВТОР. Во-первых, я представляю себе, как бы маме «понравилась» такая история, что я хожу и командую ею как хочу, да и папе небось тоже бы «понравилось».

МИШКА. А о бабушке и говорить нечего.

АВТОР (злорадно). Что и говорить, я все бы им припомнил! Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал: «Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот еще новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый Кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят! — И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду: — Быстрее! Опять задумалась? Все решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!»

МИШКА. И тут вошел бы папа после работы!..

АВТОР. И не успел бы он даже раздеться, а я бы уже закричал: «Ага, явился! Вечно тебя надо ждать! Мой руки сейчас же! Как следует, как следует мой, нечего грязь размазывать. После тебя на полотенце страшно смотреть. Щеткой три и не жалей мыла. Ну-ка, покажи ногти!

Мишка показывает.

АВТОР. Это ужас, а не ногти. Это просто когти! Где ножницы? Не дергайся! Ни с каким мясом я не режу, а стригу очень осторожно. Не хлюпай носом, ты не девчонка... Вот так. Теперь садись к столу». Он бы сел и потихоньку сказал маме:

МИШКА. «Ну как поживаешь?»

АВТОР. А она бы сказала тоже тихонько:

МИШКА. «Ничего, спасибо!»

АВТОР. А я бы немедленно: «Разговорчики за столом! Когда я ем, то глух и нем! Запомните это на всю жизнь. Золотое правило! Папа! Положи сейчас же газету, наказание ты мое!» И они сидели бы у меня как шелковые.

МИШКА. А уж когда бы пришла бабушка…

АВТОР. Уж когда бы пришла бабушка, я бы прищурился, всплеснул руками и заголосил: «Папа! Мама! Полюбуйтесь-ка на нашу бабуленьку! Каков вид! Грудь распахнута, шапка на затылке! Щеки красные, вся шея мокрая! Хороша, нечего сказать. Признавайся, опять в хоккей гоняла! А это что за грязная палка? Ты зачем ее в дом приволокла? Что?

МИШКА. Это клюшка!

АВТОР. Это клюшка?

МИШКА. Это клюшка!

Автор и Мишка хватают клюшки, гоняют ими мяч.

АВТОР. Мы с Мишкой так заигрались в хоккей, что совсем забыли, на каком мы находимся свете, и когда спросили одного проходящего мимо дяденьку, который час, он нам сказал: — Ровно два.

МИШКА. Ровно два?!

АВТОР. Мы с Мишкой прямо за голову схватились. Два часа! Каких-нибудь пять минут поиграли, а уже два часа!

МИШКА. Ведь это же ужас! Мы же в школу опоздали!

АВТОР. Я подхватил портфель и закричал: — Бегом давай, Мишка! И мы полетели, как молнии.

МИШКА. Но очень скоро устали и пошли шагом. Мишка сказал: — Не торопись, теперь уже все равно опоздали.

АВТОР. Я говорю: — Ох, влетит. Родителей вызовут! Ведь без уважительной же причины.

МИШКА. Надо ее придумать. А то на совет отряда вызовут. Давай выдумаем поскорее!

АВТОР. Давай скажем, что у нас заболели зубы и что мы ходили их вырывать.

МИШКА. У обоих сразу заболели, да? Хором заболели!.. Нет, так не бывает. И потом: если мы их рвали, то где же дырки?

АВТОР. Что же делать? Прямо не знаю...

МИШКА. Ой, вызовут на совет и родителей пригласят!.. Слушай, знаешь что? Надо придумать что-нибудь интересное и храброе, чтобы нас еще и похвалили за опоздание, понял?

МИШКА. Это как?

АВТОР. Ну, например, выдумаем, что где-нибудь был пожар, а мы как будто ребенка из этого пожара вытащили, понял?

МИШКА. Ага, понял! Можно про пожар выдумать, а то еще лучше сказать, как будто лед на пруду проломился, и ребенок этот — бух!.. В воду упал! А мы его вытащили. Тоже красиво!

АВТОР. Ну да, правильно! Но пожар все-таки лучше!

МИШКА. Ну нет, именно что лопнувший пруд интереснее!

АВТОР. И мы с ним еще немножко поспорили, что интересней и храбрей, и не доспорили, а уже пришли к школе.

МИШКА. А в раздевалке наша гардеробщица тетя Паша вдруг говорит: — Ты где это так оборвался, Мишка? У тебя весь воротник без пуговиц. Нельзя таким чучелом в класс являться. Все равно уж ты опоздал, давай хоть пуговицы-то пришью! Вон у меня их целая коробка. А ты, Дениска, иди в класс, нечего тебе тут торчать!

АВТОР. Я сказал Мишке: — Ты поскорее тут шевелись, а то мне одному, что ли, отдуваться? Но тетя Паша шуганула меня: — Иди, иди, а он за тобой! Марш! И вот я тихонько приоткрыл дверь нашего класса, просунул голову, и вижу весь класс, и слышу, как Раиса Ивановна диктует по книжке: — «Птенцы пи-щат.» А у доски стоит Валерка и выписывает корявыми буквами: «Птенцы пестчат.»

МИШКА. Пест-чат?! (хохочет)

АВТОР. Пестчат! Я не выдержал и рассмеялся, а Раиса Ивановна подняла глаза и увидела меня. — Ах, это ты, Дениска, — сказала Раиса Ивановна. — Что ж, входи! Интересно, где это ты пропадал? Я вошел в класс и остановился у шкафа. Раиса Ивановна вгляделась в меня и прямо ахнула: — Что у тебя за вид? Где это ты так извалялся? А? Отвечай толком! А я еще ничего не придумал и не могу толком отвечать, а так, говорю что попало, все подряд, только чтобы время протянуть: — Я, Раиса Иванна, не один. Вдвоем мы, вместе с Мишкой.

МИШКА. Вот оно как. Ого!.. Ну и дела. Так и так!

АВТОР. А Раиса Ивановна: — Что-что? Ты успокойся, говори помедленней, а то непонятно! Что случилось? Где вы были? Да говори же! А я совсем не знаю, что говорить. А надо говорить. А что будешь говорить, когда нечего говорить? Вот я и говорю: — Мы с Мишкой. Да. Вот. Шли себе и шли. Никого не трогали. Мы в школу шли, чтоб не опоздать. И вдруг такое! Такое дело, Раиса Ивановна, прямо ох-хо-хо! Ух ты! Ай-яй-яй. Тут все в классе рассмеялись и загалдели. Особенно громко — Валерка. Потому что он уже давно предчувствовал двойку за своих «птенцов». А тут урок остановился, и можно смотреть на меня и хохотать. Он прямо покатывался. Но Раиса Ивановна быстро прекратила этот базар. — Тише, — сказала она, — дайте разобраться! Кораблев! Отвечай, где вы были? Где Миша? А у меня в голове уже началось какое-то завихрение от всех этих приключений, и я ни с того ни с сего брякнул: — Там пожар был! И сразу все утихли.

МИШКА. А Раиса Ивановна?

АВТОР. Побледнела и говорит: — Где пожар? А я: — Возле нас. Во дворе. Во флигеле. Дым валит — прямо клубами. А мы идем с Мишкой мимо этого... как его... мимо черного хода! А дверь этого хода кто-то доской снаружи припер. Вот. А мы идем! А оттуда, значит, дым! И кто-то пищит. Задыхается. Ну, мы доску отняли, а там маленькая девочка. Плачет. Задыхается. Ну, мы ее за руки, за ноги — спасли. А тут ее мама прибегает, говорит: «Как ваша фамилия, мальчики? Я про вас в газету благодарность напишу». А мы с Мишкой говорим: «Что вы, какая может быть благодарность за эту пустяковую девчонку! Не стоит благодарности. Мы скромные ребята». Вот. И мы ушли с Мишкой. Можно сесть, Раиса Ивановна? Она встала из-за стола и подошла ко мне. Глаза у нее были серьезные и счастливые. Она сказала: — Как это хорошо! Очень, очень рада, что вы с Мишей такие молодцы! Иди садись. Сядь. Посиди. И я видел, что она прямо хочет меня погладить или даже поцеловать. И мне от всего этого не очень-то весело стало. И я пошел потихоньку на свое место, и весь класс смотрел на меня, как будто я и вправду сотворил что-то особенное. И на душе у меня скребли кошки.

МИШКА. Но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался Мишка. Все повернулись и стали смотреть на него. А Раиса Ивановна обрадовалась. АВТОР. Входи, — сказала она, — входи, Мишук, садись. Сядь. Посиди. Успокойся. Ты ведь, конечно, тоже переволновался.

МИШКА. Еще как! Боялся, что вы заругаетесь.

АВТОР. Ну, раз у тебя уважительная причина, — говорит Раиса Ивановна, — ты мог не волноваться. Все-таки вы с Дениской человека спасли. Не каждый день такое бывает.

МИШКА. Мишка даже рот разинул.

АВТОР. Он, видно, совершенно забыл, о чем мы с ним говорили.

МИШКА. Ч-ч-человека? — говорит Мишка и даже заикается. — С . с . спасли? А кк... кк... кто спас?

АВТОР. Тут я понял, что Мишка сейчас все испортит. И я решил ему помочь, чтобы натолкнуть его и чтобы он вспомнил, и так ласковенько ему улыбнулся и говорю: — Ничего не поделаешь, Мишка, брось притворяться. Я уже все рассказал! И сам в это время делаю ему глаза со значением: что я уже все наврал и чтобы он не подвел! И я ему подмигиваю, уже прямо двумя глазами, и вдруг вижу — он вспомнил! И сразу догадался, что надо делать дальше! Вот наш милый Мишенька глазки опустил, как самый скромный на свете маменькин сынок, и таким противным, приличным голоском говорит.

МИШКА. Ну зачем ты это! Ерунда какая... И даже покраснел, как настоящий артист.

АВТОР. Ай да Мишка! Я прямо не ожидал от него такой прыти. А он сел за парту как ни в чем не бывало и давай тетради раскладывать. И все на него смотрели с уважением, и я тоже.

МИШКА. И наверно, этим дело бы и кончилось. Но тут черт все-таки дернул Мишку за язык, он огляделся вокруг и ни с того ни с сего сказал: — А он вовсе не тяжелый был. Кило десять — пятнадцать, не больше.

АВТОР. Раиса Ивановна говорит: — Кто? Кто не тяжелый, кило десять — пятнадцать?

МИШКА. Да мальчишка этот.

АВТОР. Какой мальчишка?

МИШКА. Да которого мы из-подо льда вытащили.

АВТОР. Ты что-то путаешь, — говорит Раиса Ивановна, — ведь это была девочка! И потом, откуда там лед?

МИШКА. А Мишка гнет свое: — Как — откуда лед? Зима, вот и лед! Все Чистые пруды замерзли. А мы с Дениской идем, слышим — кто-то из проруби кричит. Барахтается и пищит. Карабкается. Бултыхается и хватается руками. Ну, а лед что? Лед, конечно, обламывается! Ну, мы с Дениской подползли, этого маль­чишку за руки, за ноги — и на берег. Ну, тут дедушка его прибежал, давай слезы лить...

АВТОР. Я уже ничего не мог поделать: Мишка врал как по писаному, еще лучше меня. А в классе уже все догадались, что он врет и что я тоже врал, и после каждого Мишкиного слова все покатывались, а я ему делал знаки, чтобы замолчал и перестал врать, потому что он не то врал, что нужно, но куда там! Мишка никаких знаков не замечал!

МИШКА. Ну, тут дедушка нам говорит: «Сейчас я вам именные часы подарю за этого мальчишку». А мы говорим: «Не надо, мы скромные ребята!»

АВТОР. Я не выдержал и крикнул: — Только это был пожар! Мишка перепутал!

МИШКА. Ты что, рехнулся, что ли? Какой может быть в проруби пожар? Это ты все позабыл.

АВТОР. А в классе все падают в обморок от хохота, просто помирают.

МИШКА. Раиса Ивановна ка-ак хлопнет по столу!

АВТОР. Все замолчали. А Мишка так и остался стоять с открытым ртом. Раиса Ивановна говорит: — Как не стыдно врать! Какой позор! И я-то их считала хорошими ребятами!.. Продолжаем урок. И все сразу перестали на нас смотреть.

МИШКА. И в классе было тихо и как-то скучно.

АВТОР. И я написал Мишке записку: «Вот видишь, надо было говорить правду!»

МИШКА. А он прислал ответ: «Ну конечно! Или говорить правду, или получше сговариваться».

Оба сидят насупившись, скрестив на груди руки, смотрят в пол.

АВТОР. Чего не люблю, так это лечить зубы.

МИШКА. Как увижу зубное кресло, сразу хочется убежать на край света.

АВТОР. Еще не люблю, когда приходят гости, вставать на стул и читать стихи. Не люблю, когда папа с мамой уходят в театр. Терпеть не могу яйца всмятку, когда их взбалтывают в стакане, накрошат туда хлеба и заставляют есть. Еще не люблю, когда мама идет со мной погулять и вдруг встречает тетю Розу! Они тогда разговаривают только друг с дружкой, а я просто не знаю, чем бы заняться.

МИШКА. Не люблю ходить в новом костюме — я в нем как деревянный.

АВТОР. Не люблю, когда у меня выигрывают.

МИШКА. Не люблю, когда день рождения, играть в «каравай»: я не маленький.

АВТОР. И очень не люблю, когда порежусь, вдобавок — мазать палец йодом.

МИШКА. А когда я ложусь спать, не люблю, чтобы в соседней комнате пели хором: Ландыши, ландыши...

АВТОР (поет громко, но мимо нот). Ландыши, ландыши!

МИШКА (тихо, но по нотам). Ландыши, ландыши! Первого мая привет…

АВТОР. На переменке подбежала ко мне наша октябрятская вожатая Люся и говорит: — Дениска, а ты сможешь выступить в концерте? Мы решили организовать двух малышей, чтобы они были сатирики. Хочешь? Я говорю: — Я все хочу! Только ты объясни: что такое сатирики. Люся говорит: — Видишь ли, у нас есть разные неполадки. Ну, например, двоечники или лентяи, их надо прохватить.

МИШКА (не понимает). Прохватить?

АВТОР (объясняет). Надо про них выступить, чтобы все смеялись, тогда эти ребята призадумаются, им станет неловко, и они исправятся. Понял?

МИШКА. Понял.

АВТОР. Я сказал: — Ладно уж, давай! Тогда Люся спросила: — А у тебя есть партнер? — Товарищ у меня есть, Мишка. — А он музыкальный, Мишка твой? — Нет, обыкновенный. — Петь умеет? — Очень тихо. Но я научу его петь громче, не беспокойся. Тут Люся обрадовалась: — После уроков притащи его в малый зал, там будет репетиция! И я со всех ног пустился искать Мишку. Я ему рассказал, что мы будем сатирики, и он согласился.

МИШКА. Мы еле досидели до конца уроков, а потом побежали на репетицию. Там уже сидела наша вожатая Люся.

АВТОР. И с ней был один парнишка, приблизительно из четвертого, с маленькими ушами и большущими глазами. Люся сказала: — Познакомьтесь, это наш школьный поэт Андрей Шестаков.

МИШКА. Мы сказали: — ЗдОрово! И отвернулись, чтобы он не задавался.

АВТОР. А поэт сказал Люсе: — Это что, исполнители, что ли? — Да.

МИШКА. Он сказал: — Неужели ничего не было покрупней?

АВТОР. Люся сказала: — Как раз то, что требуется!

МИШКА. Но тут пришел наш учитель пения Борис Сергеевич. Он сразу подошел к роялю: — Нуте-с, начинаем! Где стихи?

АВТОР. Андрюшка вынул из кармана какой-то листок и сказал: — Вот.

МИШКА. Борис Сергеевич кивнул: — Читай вслух!

АВТОР. Андрюшка стал читать: Папа у Васи силен в математике,

Учится папа за Васю весь год.

МИШКА. Где это видано, где это слыхано,

Папа решает, а Вася сдает?!

АВТОР. Мы с Мишкой так и прыснули. Конечно, ребята довольно часто просят родителей решить за них задачу, а потом показывают учительнице, как будто это они такие герои.

МИШКА. А у доски ни бум-бум — двойка! Дело известное. Ай да Андрюшка, здорово прохватил!

АВТОР. А Андрюшка читает дальше, так тихо и серьезно:

Мелом расчерчен асфальт на квадратики,

Манечка с Ганечкой прыгают тут.

МИШКА. Где это видано, где это слыхано, —

В «классы» играют, а в класс не идут?!

АВТОР. Опять здорово. Нам очень понравилось! Этот Андрюшка просто настоящий молодец, вроде Пушкина!

МИШКА. Борис Сергеевич сказал: — Ничего, неплохо! А музыка будет самая простая, вот что-нибудь в этом роде (напевает «лалала- лала- лала»).

АВТОР. И он взял Андрюшкины стихи и, тихонько наигрывая, пропел их все подряд. Получилось очень ловко, мы даже захлопали в ладоши.

МИШКА. А Борис Сергеевич сказал: — Нуте-с, кто же наши исполнители?

АВТОР. А Люся показала на нас с Мишкой: — Вот!

МИШКА. Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — у Миши хороший слух... Правда, Дениска поет не очень-то верно.

АВТОР. Зато громко. И мы начали повторять эти стихи под музыку и повторили их, наверно, раз пятьдесят или тысячу, и я очень громко орал, и все меня успокаивали и делали замечания.

МИШКА. Ты не волнуйся! Ты тише! Спокойней! Не надо так громко! Особенно горячился Андрюшка. Он меня совсем затормошил. Но я пел только громко, я не хотел петь потише, потому что настоящее пение — это именно когда громко! ... И вот однажды, когда я пришел в школу, я увидел в раздевалке объявление: ВНИМАНИЕ! Сегодня на большой перемене в малом зале состоится выступление «Пионерского Сатирикона»! Исполняет дуэт малышей! Приходите все! И во мне сразу что-то екнуло. Я побежал в класс. Там сидел Мишка и смотрел в окно. Я сказал: — Ну, сегодня выступаем!

МИШКА. А Мишка вдруг промямлил: — Неохота мне выступать...

АВТОР. Я прямо оторопел. Как — неохота? Вот так раз! Ведь мы же репетировали? А как же Люся и Борис Сергеевич? Андрюшка? А все ребята, ведь они читали афишу и прибегут как один? Я сказал: — Ты что, с ума сошел, что ли? Людей подводить?

МИШКА (жалобно). У меня, кажется, живот болит.

АВТОР. Это со страху. У меня тоже болит, но я ведь не отказываюсь! Но Мишка все равно был какой-то задумчивый. На большой перемене все ребята кинулись в малый зал, а мы с Мишкой еле плелись позади, потому что у меня тоже совершенно пропало настроение выступать.

МИШКА. Но в это время нам навстречу выбежала Люся, она крепко схватила нас за руки и поволокла за собой.

АВТОР. В зале было огорожено место около рояля, а вокруг столпились ребята из всех классов и учительницы. Мы с Мишкой встали около рояля.

МИШКА. Борис Сергеевич был уже на месте, и Люся объявила дикторским голосом: — Текст Андрея Шестакова, исполняют всемирно известные сатирики Миша и Денис!

АВТОР. И мы с Мишкой вышли немножко вперед. Мишка был белый как стена. А я ничего, только во рту было сухо и шершаво.

МИШКА. Борис Сергеевич заиграл.

АВТОР. Начинать нужно было Мишке, потому что он пел первые две строчки, а я должен был петь вторые две строчки. Вот Борис Сергеевич заиграл, а Мишка выкинул в сторону левую руку, как его научила Люся, и хотел было запеть, но опоздал, и, пока он собирался, наступила уже моя очередь, так выходило по музыке. Но я не стал петь, раз Мишка опоздал. С какой стати! Мишка тогда опустил руку на место. А Борис Сергеевич громко и раздельно начал снова. Мишка опять откинул левую руку и наконец запел:

МИШКА (тихонько). «Папа у Васи силен в математике,

Учится папа за Васю весь год...»

АВТОР. Я сразу подхватил и прокричал: «Где это видано, где это слыхано, — Папа решает, а Вася сдает?!»

МИШКА. Все, кто был в зале, рассмеялись.

АВТОР. И у меня от этого стало легче на душе. А Борис Сергеевич поехал дальше. Он снова три раза ударил по клавишам, а на четвертый Мишка аккуратно выкинул левую руку в сторону и ни с того ни с сего запел сначала:

МИШКА. «Папа у Васи силен в математике,

Учится папа за Васю весь год...»

АВТОР. Я сразу понял, что он сбился! Но раз такое дело, я решил допеть до конца, а там видно будет. Взял и допел: «Где это видано, где это слыхано, — Папа решает, а Вася сдает?!» Слава богу, в зале было тихо — все, видно, тоже поняли, что Мишка сбился, и подумали: «Ну что ж, бывает, пусть дальше поет». А музыка в это время бежала все дальше и дальше. Но Мишка был какой-то зеленоватый. И когда музыка дошла до места, он снова вымахнул левую руку и, как пластинка, которую «заело», завел в третий раз:

МИШКА. «Папа у Васи силен в математике,

Учится папа за Васю весь год...»

АВТОР. Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжелым, и я заорал со страшной злостью: «Где это видано, где это слыхано, — Папа решает, а Вася сдает?!» (шепчет) Мишка, ты, видно, совсем рехнулся! Ты что в третий раз одно и то же затягиваешь? Давай про девчонок!

МИШКА (шепотом). Без тебя знаю! — И вежливо говорит Борису Сергеевичу: — Пожалуйста, Борис Сергеевич, дальше!

АВТОР. Борис Сергеевич заиграл, а Мишка вдруг осмелел, опять выставил свою левую руку и на четвертом ударе заголосил как ни в чем не бывало:

МИШКА. «Папа у Васи силен в математике,

Учится папа за Васю весь год...»

АВТОР. Тут все в зале прямо завизжали от смеха, и я увидел в толпе, какое несчастное лицо у Андрюшки, и еще увидел, что Люся, вся красная и растрепанная, пробивается к нам сквозь толпу. А Мишка стоит с открытым ртом, как будто сам на себя удивляется. Ну, а я, пока суд да дело, докрикиваю: «Где это видано, где это слыхано, — Папа решает, а Вася сдает?!»

МИШКА. Тут уж началось что-то ужасное.

АВТОР. Все хохотали как зарезанные, а Мишка из зеленого стал фиолетовым. Наша Люся схватила его за руку и утащила к себе. Она кричала: — Дениска, пой один! Не подводи!.. Музыка! И!.. А я стоял у рояля и решил не подвести. Я почувствовал, что мне стало все равно, и, когда дошла музыка, я почему-то вдруг тоже выкинул в сторону левую руку и совершенно неожиданно завопил: «Папа у Васи силен в математике,

Учится папа за Васю весь год...»

Я даже плохо помню, что было дальше. Было похоже на землетрясение. И я думал, что вот сейчас провалюсь совсем под землю, а вокруг все просто падали от смеха — и школьники, и учителя, все, все... Я даже удивляюсь, что я не умер от этой проклятой песни. Я наверно бы умер, если бы в это время не зазвонил звонок... Не буду я больше сатириком!

МИШКА (начинает считалку). Раз, два, три, четыре, пять,

Вышел зайчик погулять,

Вдруг охотник выбегает.

Прямо в зайчика стреляет!

Пиф-паф! Ой-ой-ой!..

АВТОР. Не пиф, не паф! Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, — я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи. Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого страшного места, настраивался плакать. У меня кривились губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!» Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!» Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца. Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как все равно прохладный сладкий чай.

МИШКА. Например, сказка про Красную Шапочку.

АВТОР. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой.

МИШКА. «Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать».

АВТОР. И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца.

МИШКА. Это короткая такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают: Раз, два, три, четыре, пять,

Вышел зайчик погулять,

Вдруг охотник выбегает…

АВТОР (закрывает ему рот). И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время продолжалась... Охотник, значит, вдруг выбегает и. Прямо в зайчика стреляет! Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров: Пиф-паф! Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал: Ой-ой-ой!

МИШКА. Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был готов и стол и дом!

АВТОР. Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую березку и умирает. Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и ревел. И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо, если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг незаметно для себя пересочинил всю эту историю:

Раз, два, три, четыре, пять,

Вышел зайчик погулять,

Вдруг охотник выбегает.

Прямо в зайчика. Не стреляет!!!

Не пиф! Не паф! Не ой-ой-ой!

Не умирает зайчик мой!!! Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое «не», и охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо зайчика. И тот остался жить!

МИШКА. Он опять будет играть по утрам на росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый, трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик! (барабанит по столу)

АВТОР. И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это чудо, но побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть все по-своему, и все будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф, не паф!»

МИШКА (забирается на стол, громко декламирует).

Пройдут года, наступит старость!

Морщины вскочут на лице!

Желаю творческих успехов!

Чтоб хорошо учились все! (кланяется)

АВТОР. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я, например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос все-таки не залетел, потому что у него был чересчур легкий хвост, и он из-за этого крутился, как волчок. И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всем на свете. Мне было так интересно играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы. А оказалось, никак нельзя было забывать про свои дела, потому что получился позор. Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть... И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну минуту сорок восемь секунд! В общем, в школу я поспел вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. То есть она шла себе потихоньку по коридору, а я бежал из раздевалки. Когда я увидел Раису Ивановну издалека, я припустился во всю прыть и, не доходя до класса каких-нибудь пять шагов, обошел Раису Ивановну. В общем, когда она вошла, книги мои были уже в парте, а сам я сидел с Мишкой как ни в чем не бывало. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и еще на ходу сказала: — Кораблев, к доске! У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить.

МИШКА. Кораблев! Что же ты? Я тебя зову или нет?

АВТОР. И я пошел к доске. Раиса Ивановна сказала: — Стихи! Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завел:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь:

Его лошадка, снег почуя,

Плетется рысью как-нибудь.

МИШКА. Это Пушкин, — сказала Раиса Ивановна.

АВТОР. Да, — сказал я, — это Пушкин. Александр Сергеевич.

МИШКА. А я что задала? — сказала она.

АВТОР. Да! — сказал я.

МИШКА. Что «да»? Что я задала, я тебя спрашиваю? Кораблев!

АВТОР. Что? — сказал я.

МИШКА. Что «что»? Я тебя спрашиваю: что я задала?

АВТОР. Тут Мишка сделал наивное лицо и сказал:

МИШКА. Да что он, не знает, что ли, что вы Некрасова задали? Это он не понял вопроса, Раиса Ивановна.

АВТОР. Вот что значит верный друг. Это Мишка таким хитрым способом ухитрился мне подсказать.

МИШКА. А Раиса Ивановна уже рассердилась: — Слонов! Не смей подсказывать!

АВТОР. Да! — сказал я. — Ты чего, Мишка, лезешь? Без тебя, что ли, не знаю, что Раиса Ивановна задала Некрасова! Это я задумался, а ты тут лезешь, сбиваешь только. Мишка стал красный и отвернулся от меня. А я опять остался один на один с Раисой Ивановной.

МИШКА. Ну? — сказала она.

АВТОР. Что? — сказал я.

МИШКА. Перестань ежеминутно чтокать!

АВТОР. Я уже видел, что она сейчас рассердится как следует.

МИШКА. Читай. Наизусть!

АВТОР. Что? — сказал я.

МИШКА. Стихи, конечно! — сказала она.

АВТОР. Ага, понял. Стихи, значит, читать? — сказал я. — Это можно. — И громко начал: — Стихи Некрасова. Поэта. Великого поэта.

МИШКА. Ну! — сказала Раиса Ивановна.

АВТОР. Что? — сказал я.

МИШКА (орет). Читай сейчас же! — закричала бедная Раиса Ивановна. — Сейчас же читай, тебе говорят! Заглавие!

АВТОР. Пока она кричала, Мишка успел мне подсказать первое слово. Он шепнул, не разжимая рта, но я его прекрасно понял. Поэтому я смело выдвинул ногу вперед и продекламировал: — Мужичонка! Все замолчали, и Раиса Ивановна тоже. Она внимательно смотрела на меня, а я смотрел на Мишку еще внимательнее. Мишка показывал на свой большой палец и зачем-то щелкал его по ногтю. И я как-то сразу вспомнил заглавие и сказал: — С ноготком! И повторил все вместе: — Мужичонка с ноготком!

МИШКА. Все засмеялись. Раиса Ивановна сказала: — Довольно, Кораблев!.. Не старайся, не выйдет. Уж если не знаешь, не срамись. — Потом она добавила: — Ну, а как насчет кругозора? Помнишь, мы вчера сговорились всем классом, что будем читать и сверх программы интересные книжки? Вчера вы решили выучить названия всех рек Америки. Ты выучил?

АВТОР. Конечно, я не выучил. Этот змей, будь он неладен, совсем мне всю жизнь испортил. И я хотел во всем признаться Раисе Ивановне, но вместо этого вдруг неожиданно даже для самого себя сказал: — Конечно, выучил. А как же!

МИШКА. Ну вот, исправь это ужасное впечатление, которое ты произвел чтением стихов Некрасова. Назови мне самую большую реку Америки, и я тебя отпущу.

АВТОР. Вот когда мне стало худо. Даже живот заболел, честное слово. В классе была удивительная тишина. Все смотрели на меня. А я смотрел в потолок. И думал, что сейчас уже наверняка я умру. До свидания, все! И в эту секунду я увидел, что в левом последнем ряду Петька Горбушкин показывает мне какую-то длинную газетную ленту, и на ней что-то намалевано чернилами, толсто намалевано, наверное, он пальцем писал. И я стал вглядываться в эти буквы и наконец прочел первую половину.

МИШКА. А тут Раиса Ивановна снова: — Ну, Кораблев? Какая же главная река в Америке?

АВТОР. У меня сразу же появилась уверенность, и я сказал: — Миси-писи.

МИШКА. Миси-писи!?

Смеются.

АВТОР. Дальше я не буду рассказывать. Хватит. И хотя Раиса Ивановна смеялась до слез, но двойку она мне влепила будь здоров. И я теперь дал клятву, что буду учить уроки всегда. До глубокой старости.

МИШКА (тихо и грустно).

Пройдут года, наступит старость…

Морщины вскочут на лице…

Автор достает из кармана колокольчик, делает «дзынь».

АВТОР. Человек вообще не успевает повзрослеть – жизнь слишком короткая. Человек успевает только научиться есть не пачкаясь, ходить не падая, что-то там делать, курить, врать, стрелять из автомата или, наоборот – лечить, учить… Все люди – дети. Ну, в крайнем случае – почти все. Только они об этом не знают…

Друзья собирают в чемодан игрушки, все, что успели раскидать.

Они обнимаются.

Мишка закрывает крышку чемодана, садится на него, поднимает руки кверху… Фокус. Мишка исчезает, на чемодане сидит старый плюшевый медведь.

АВТОР. Мишка!..

Пауза.

Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдается... И я вот так посмотрел на него и вдруг…

И вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я его любил тогда, любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он сидит, смеется разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара. — Ты что, — сказала мама, она уже вернулась из коридора. — Что с тобой? А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к потолку, чтобы слезы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился немного, я сказал: — Ты о чем, мама? Со мной ничего. Просто я раздумал. Просто я никогда не буду боксером.

Надевает рыжий парик.

Подмигивает зрителям.

Конец.

Февраль 2024